Юрий Норштейн – художник легендарный. Его «Ежик в тумане» признан 140 критиками и мультипликаторами лучшей анимационной лентой всех времен. Но мастера явно не назовешь успешным в общепринятом понимании. При советской власти его «Сказка сказок» не устраивала чиновников из Госкино, после перестройки он почти 30 лет не может закончить уже ставшую мифом «Шинель» по Гоголю - нет денег. Поговорить с Норштейном большая удача, он совсем не жаждет публичности. В Плесе, во время кинофестиваля «Зеркало», нам удалось пообщаться.
- Юрий Борисович, сегодня зрителям предлагают в основном коммерческое искусство. Кто-то приспособился и сам ищет деньги на свои проекты…
- Культура не может быть в частных руках, это не частное дело, это дело отечества, это самоотречение. Сейчас в обиход вошел термин «искусство самовыражения». Но ни о каком самовыражении здесь не может идти речи. Ведь культура - как некая атмосфера, о которой писал Вернадский. Она образуется из культурных деяний и должна вести человечество. А все произошло ровно наоборот.
Но мы еще, видимо, не слишком упали. Наверное, надо совсем достигнуть дна, когда мы вдруг поймем, что культура остается только очень маленькими островками – в виде этого фестиваля или каких-то других. Может быть, тогда что-то начнут соображать и думать.
Почему-то зло все время побеждает. Это неискоренимо. Я с каждым годом становлюсь все более и более пессимистом. Не потому, что приближаюсь к смерти, в этом как раз нет ничего противоестественного. Противоестественно, когда власть предержащие не понимают, куда ведут они страну.
Несколько лет назад я узнал, что Плесский музей был ограблен и пропало несколько работ Левитана . Это позор: получается, что у нас находятся средства и силы, чтобы охранять дачи высокопоставленных чиновников в том же Плесе. А на музей денег не хватило. И это показатель отношения к культуре. Я когда на эту тему начинаю разговаривать, кроме гнева и боли ничего испытывать не могу. «Пепел Клааса стучит в моем сердце».
- И все же есть еще, к счастью, те, кому необходимо серьезное искусство. Ваш «Ежик в тумане» любим многими поколениями. А расскажите, почему вы выбрали именно Алексея Баталова, чтобы он озвучивал ежика?
- Потому что его голос – абсолютно божественный, интонацию которого, я думаю, он получил от Ахматовой, поскольку Анна Андреевна, приезжая в Москву, жила у них на Ордынке, у нее была комнатка 6 квадратных метров.
Леша рассказывал, что там только диван умещался. А Ахматова уже была довольно грузной женщиной. Но она умещалась там на этом топчанчике. Вот и все хоромы – это к вопросу о том, из какого сора растет поэзия. И вот эту неторопливую гармоническую интонацию он перенял от нее. У него не голос, а музыкальный инструмент и по сию пору.
С Баталовым тут было совершенно, как и со Славой Невинным. Он же чем-то даже похож на медвежонка. Когда он пришел озвучивать, я увидел – вот что такое большой актер, который отвечает за свое творчество везде. Даже если ему надо междометие сделать, он может так озвучить, что междометие будет прочитываться как слово.
Я помню, когда Слава Невинный записывал этот монолог медвежонка, кстати, очень хорошо написанный Сергеем Козловым, то он записал, только когда пришел в нужное состояние, устал и с него буквально градом полился пот.
Так же, как Калягин, который пришел и как выдал колыбельную Волчка, когда он там с ребеночком – «баюшки-баю»… И он тоже постепенно дошел до этого состояния, когда вдруг на моих глазах превратился в Волчка, и вдруг перед ним возникла колыбель, и он стал с этим ребятеночком гулить. И вот он пока не вошел в это абсолютно полное актерское состояние, этого не мог сделать. Но зато как сделал потрясающе!
- Художник ваших фильмов Франческа Ярбусова – ваша жена. Это не мешает вместе работать?
- Я иногда начинаю говорить о ней, а потом думаю – ну вот, опять пошел про свою жену рассказывать. Хотя на самом деле я говорю не о жене, а о художнике-постановщике моих фильмов. И уж поверьте, сколько она страдала на этих фильмах! Сколько там было не просто скандалов, а таких безумств, когда я понимал, что я сволочь.
Режиссеры вообще негодяи, их надо после фильма казнить. Они, пользуясь трудом других, добывают себе славу, а потом говорят: «Я сделал фильм». Но так получается, что без дирижера, без человека, который держит все приводные ремни фильма в одной руке, он не получится. Чтобы была эта гармония, нужно, чтобы ты одним движением захватывал все слои фильма и мог о них сказать хотя бы самому себе, это очень важно. Потому что ты, может, своим друзьям творческим что-то промычишь, и уже для них будет это понятно. Но себе ты очень много должен объяснить.
Хотя объяснение – это палка о двух концах. Можно дойти до того, что оно превратится в диалоги. А хуже этого ничего быть не может. Совершенно непонятно, откуда ты вдруг хватаешь это, это, это, а потом говоришь – вот здесь должен быть такой цвет, здесь контраст такой, здесь фактура такая. Ты просто говоришь: «Вот это сделай, и все, без всяких!» Не надо партсобраний и всяких профсоюзных дел. Это нужно сделать, и все. А почему, я сам не понимаю.
- Работа над «Шинелью» длится уже третье десятилетие и превращается в служение…
- Какое там служение, если в 86-м году все это перевернулось так, что у меня не было возможности. Не хочу ничего говорить о своих коллегах из других цехов, как там все происходило… Но я не из просителей. Может быть, это плохо. Но я и сейчас не прошу. Считаю для себя унизительным идти к Мединскому просить деньги. А тем более писать Медведеву: «Поможите, чем можите». Не тот человек, у которого можно просить. Это одна сторона. Другая сторона – мы действительно попали в ситуацию, по поводу которой китайцы говорят: «Чтоб тебе жить в эпоху перемен». Эти самые перемены грозно ударили по всем. И порой ты должен был бы в какой-то степени скурвиться, чтобы получить какие-то дивиденты. Это тоже есть, что говорить, знаем мы такие примеры. Может быть, таким путем человек покупает себе возможность работать. Я не хочу.
Но это не значит, что мы не работаем. Но приходится работать по принципу «Я пролетарская пушка, стреляю туда и сюда». С одной стороны, надо заниматься заработком. С другой – строить этот творческий корпус, куда входят не только те, кто занимается работой, но и … в буквальном смысле корпус, в архитектурном. И это очень тяжело.
Работа идет, у меня есть, что показать. Но это не означает, что она идет так, как должна. Потому что я всегда привык работать до полуизнеможения. И это мне приносило колоссальное удовольствие. Творческая работа – она восстанавливает жизненные силы, дарит смысл. И ты уже можешь сказать: «Я сегодня сделал то-то, то-то, то-то. И этот кусочек времени для меня нарезан вот такими частичками бытия, из которых составляется то, что мы называем смыслом». Хотя … «пора, мой друг, пора, покоя сердце просит». Мой друг поэт Александр Тимофеевский очень точно сказал: «Я в правильном шел направлении, а время пошло не туда…»
Фото: Google